Мгновения

        Симфонии умирают, ноты остаются. Если бы было наоборот, музыка стала бы такой же редкостью, как и древние фрески, которые уже не восстановить.

        Свет давно погасших звезд, прекрасный, но несуществующий.

        Человек, который мог бы стать талантливым пианистом, становится гениальным настройщиком пианино. В детстве, лежа под перевернутой лодкой, он часами мог слушать, как звучит небо над морем и как, затаив дыхание, море слушает небо. Через сорок лет мальчик с пальцами гениального пианиста, умевший отличать голос моря от молчания небес, станет лучшим настройщиком пианино, так и не сыграв ни одной фуги Баха.

        Живым остается только то, что не попадает на фотопленку. Заключенные же в петлю времени мгновения, лишаясь прошлого и будущего, превращаются в окаменелости. Тысячи мертвых бабочек, которые уже никогда не вызовут урагана и не запустят цепь событий, из которых соткана человеческая жизнь.

        И поэтому, сделав моментальный снимок птицы, мы, сами того не ведая, навсегда прерываем ход времени и лишаем мира гениального пианиста, маленького мальчика, слишком хорошо умеющего распознавать крики птиц. Всегда одних и тех же птиц.

Притча о Боге-гончаре

        «Я печалился о том, что у меня нет обуви, пока не встретил человека, у которого не было ног».

        Я печалился о том, что у меня нет ног, пока...

        Пока не придумал притчу о Боге-гончаре.

        Все мы его сосуды - горшки, кувшины, чаши, вазы...

        Что-то лепится для количества, просто и без затей. Рутина. Сосуды прочные, добротные, без изъянов, дефектов, червоточин.

        Но бывает когда в Боге-гончаре просыпается мастер, желающий узнать, каких высот может достигнуть его ремесло. И тогда он начинает лепить совсем другие горшки и чаши. Он трудится над этими сосудами годами, вкладывая в них все свое мастерство, все свое вдохновение, всю свою боль и силу.

        И сосуд этот – ты.

        Ты Его создание, в котором слишком много Его души. И эта вечная печаль, и одиночество, и жизнь вдали от всех – это всё тоже от Него.

        Нет это всё не для утешения - оно никогда не длится дольше вздоха. Эта притча нужна нам для смирения. Смирения с прямыми плечами и твердым взглядом. Мы будем одиноки, потому что это дар, прекрасный и печальный. Наша боль сделает нас тоньше и многограннее. Мы будем нести свои изъяны, потому что это красота. Красота в глазах сотворившего нас. Того, Кто любуется нами, гордится нами и бережет нас от сувенирных лавок. И кто через изъяны своих творений пытается постичь и принять собственные.

Вёсны

        Если у тебя острые скулы (не те, о которые можно порезаться), пара-тройка утраченных иллюзий, о тихом существовании которых ты даже не догадывался, но которые тем не менее крепко оплетали твои щиколотки и твой дом, пока не вышло их время; если у тебя беззащитные ключицы и тонкие руки в своей изощренной жестокости сравнимые лишь с дымом осенней ночью (не верь, что после дыма ничего не остается), если всё это у тебя есть, значит… да, это значит.

        И весит.

        А мера веса у каждого своя. Одни думают, что проронив слово, безвозвратно теряют его, другие верят, что в слове скрыта истина (блаженны не растратившие веру); третьи рождаются и умирают, как будто дышат на чистое не запотевшее стекло, оставляя после себя нетронутую гладь и забытье, Одни пишут музыку, другие под нее танцуют на фоне стрельчатых окон в вихре золотой пыли, той самой, которой начиняют свои песочные часы ушедшие.

        И только маленькие глухонемые девочки с лисьими мордочками засыпают на крышках заколоченных колодцев, так и не найдя дороги домой.

        Тем, наверное, и страшны, по-хорошему страшны, все вёсны, наступающие в бесснежном январе.

Дневная луна

        Закрыть глаза и... проснуться.

        Люди снова не замечают прозрачную дневную луну в сияющих голубых небесах.

        Люди выясняют, кто из них умнее, талантливей и больше.

        А дневная луна такая прозрачная и чистая.

        А небо такое синее.

        А грусть такая легкая. Так бывает, когда отпускаешь, не притронувшись. Когда смотрит тот, кого нет. Когда теряешь то, что не имел. Когда собственную хрипоту меняешь на хрип невидимой птицы. Когда благодаришь за то, что не в хороводе.

        Пустынные небеса холоднее и бесприютнее. И выше. Там сама любовь теряет смысл и перестаёт быть коконом. Смысл слишком много объясняет. А наши знания нас обкрадывают.

        И уже не нужно искать луну в дневное время суток. Лучше заказать вкусную еду, посмотреть прямой эфир с Богом, поставить лайки, лечь в кровать, закрыть глаза и... проснуться.

        И увидеть, наконец, дневную луну, которую не замечал многие тысячи лет.

Я и мистер Лобовски

        Сочинительство - занятие, похожее на ловлю невидимых рыб в невидимом море. Когда рыбак вдруг превращается в рыбу, и это не ты создаешь эксцентричных фотографов, которых после смерти некому оплакать, это они создают тебя.

        Несколько пар детских сандалий тридцатилетней давности в старом сундуке, то ли смеющаяся, то ли плачущая статуя в центре пустого фонтана, мертвый старик с незабудками в волосах. К концу дня тебя уже нет. А доживать нужно до сумерек, а после - до полуночи. Через месяц ты уже не можешь не умирать. Магия берет свою мзду.

        Ровно столько, сколько стоят ваши рассветы на одиноких стульях. Ровно столько, сколько стоят ваши закаты под старыми грушами.

        Магия, в которой живут дети с душами стариков и старики, которые помнят, что море пахнет не только солью, но и лимонными деревьями.

        Рождение это не всегда смерть. Смерть это не всегда рождение.

        Мы заглядываем в кошачьи глаза, пьем какао, сочиняем стихи из пауз, и всегда чего-то ждем. Мы не можем не ждать. Покажите мне человека, который ничего не ждет. Покажите мне море, в котором никто не живет. Дайте послушать Бетховена без Бетховена. Покажите немыслимое без поклонения.

        Мы оставляем на качелях цветы для призраков и молоко для ежей. Мы выманиваем на свет солнце и пропавших детей, чтобы вернуть им их сандалии, которые, конечно же, оказываются для них слишком малы.

        Мы сидим с мистером Лобовски друг напротив друга. Кто-то из нас двоих настоящий. Мистер Лобовски смотрит на догорающий клён. Я смотрю на его сплетенные пальцы.

        В этой игре только два правила: я выманиваю на свет тьму, мистер Лобовски выманивает на свет меня.

        Мы оставляем друг для друга незабудки, детские сандалии и блюдца с молоком, делая вид, что оставляем их для призраков, ежей и потерянных детей.

        Наконец я принимаю решение, и вскидываю над столом руку, сжатую в кулак.

        - Умница, - улыбается мистер Лобовски, и, повторив мое движение, медленно начинает отчет.

        - Камень, ножницы, бумага.