Хуана

        

         Хуана до сих пор помнила последние слова своей дочери.

         После исчезновения дочери им с мужем единственный раз удалось услышать ее голос. В нем не было ни страха, ни печали. 

         «Ты всё поймешь, когда забудешь обо мне».

         Гектор выхватил из ее рук трубку, но оттуда доносились лишь гудки.

         Хуана внезапно вспомнила все вышитые ею подушки в доме. Минерва любила светло-песочные с вытканными прозрачной нитью ящерками – уже тогда ее дочь училась просачиваться сквозь пальцы, словно песок. 

        «Ты всё поймешь, когда забудешь обо мне».

         И она старалась. Бог свидетель старалась.

         По ночам она прислушивалась к дыханию Гектора. Он считал ее плохой матерью, но продолжал любить ее. Она же продолжала заваривать ему самый крепкий мате на побережье и снимать прохладными пальцами боль с висков. Иногда ее ладони ложилась на его горячие веки. Его руки сжимали ее запястья. Акт любви, застывший в вечности под крики ночных птиц. Гобелен, сотканный из горечи, нежности и одиночества вдвоем. Потом вставало солнце или всходила луна.

         Солнце согревало камни, но не людей. Луна освещало лики маленьких спящих детей, похожие на лики древних богов. Ее свет был холоден и сиротлив, как может быть сиротливо и безжизненно горе матери, не желающей оплакивать свою единственную дочь. Эту невидимую горечь не могли постичь даже мотыльки-однодневки, исчезающие с последними лучами заходящего солнца.

         Хуана помнила - когда-то на ее земле шумели деревья, но где росли эти деревья, никто не знал. Несмотря на это, невидимые ветви продолжали шуметь на просторах бескрайних равнин, а их корни гнали по небу облака. Вот почему люди перестали вешать колокольчики над дверьми. Сквозняки и призраки в этих краях были слишком частыми гостями. Теперь их заменяли бубенцы овечьих отар, изредка доносящиеся из густого, словно парное молоко, тумана.

         Хуана знала, что ее дочь, подобно всем детям, родившимся в Маале, родилась с душой, слишком старой, чтобы смотреть на мир без тоски. Ее трехлетняя дочка мыла синие чашки и никогда не напевала песен. Ее шестилетняя дочь вдевала нитку в иголку и никогда не поднимала глаз на стук в дверь. Ее десятилетняя дочь принимала роды у коров и никогда не смотрела вдаль. Ее шестнадцатилетняя дочь ушла из дома, ничего с собой не взяв.

         Хуана слушала гул равнин. Через двадцать лет она всё ещё смотрела вдаль и каждую неделю навещала Гектора, оставляя на его могиле свежие розы. Ее дом наводнила ящерицы. Они напоминали ей о чем-то, но о чем, она уже не помнила. И тогда Хуана Де Касиус-Машеда заперла свой дом и, аккуратно повесив ключ на вбитый около двери гвоздь, вышла из калитки. Достигнув городских окраин, Хуана Де Касиус-Машеда навсегда растворилась в лучах утреннего солнца, став частью вечного гула равнин и собственного спасительного забвения.

Тетрадь Миранды. Тьма

        Сквозь темное стекло не видно Бога.

        Слишком много трилогий, слишком навязчивы и просты мотивы, в них уже не затеряться и не укрыться от вездесущего света и собственных отражений.

         Мы не заметили, как осиротели, лишившись собственных минотавров.

        Лишившись лабиринтов и первозданной спасительной тьмы.

        Потому что вначале была все-таки тьма. И звук.

        Потом появился голос.

        И он был прекрасен.

        И лишь после появилось слово, свет, небо, рай и первое убийство. Жертвоприношения не спасли мир. Ритуалы не спасли душу. Голос был забыт. И всё, что породил свет, нарекли тьмой.

        Она больше не найдет нас и не утешит.

        Мы научились спать при включенных лампах со снятыми абажурами. Глаза наших поруганных детей остекленели от плазмы. От неба остались одни космонавты, от Бога – буклеты. Изувеченные тела животных больше не трогают нас.

        И только минотавры, изгнанные из своих лабиринтов и обитающие теперь в заброшенных штольнях, всё ещё пытаются сохранить остатки той самой первозданной тьмы, чистой и непорочной, в которой, возможно, до сих пор прячется чудовище с ласковыми глазами, которое люди нарекли тысячами именами, чтобы не осталось ни одного.

        И в то время когда мы снова и снова плетемся в богадельни, где много света, много радости, и где так мало нас самих, где-то на другом конце земли минотавры стерегут нашу темноту. Нашу душу. Всё остальное от лукового, придумавшего слово и отвергнувшего голос, который мы слышим порой, оставшись в темноте. Но у этого голоса есть только звук, поэтому мы, силясь разобрать слова, которых нет, списываем всё на шепот деревьев или шорохи ветра, и спешим зажечь хотя бы одну свечу. Чтоб не найти во тьме самих себя.

Перед убийством

        Ирма смотрит на дождь. Сто оттенков тишины расцвечивают ночь.

        Свет в коридорах тускл. Плафоны полны мошек.

        Дождь льет и льет. Люди засыпают и просыпаются под его мерный шум.

        Электричество потрескивает от сырости. Мошки вспыхивают синим пламенем и сгорают.

        Раз в неделю Ирма ходит к почтовому ящику. И каждый раз вынимает из него конверт со своим именем.

        В конверте сухие цветы. Всегда сухие цве   ты.

        За окном шумит дождь. Сухие цветы аккуратно разложены на столе.

        Ирма пьет из эмалированной кружки чай. В комнате пахнет пыльными коврами и мокрыми решетками.

        Тень от дерева дрожит на стене . Искаженный дождем мир становится единственной реальностью.

        Ирма перебирает свой гербарий. Выкладывает из него очередную мозаику.

        Дождь становится на полтона глуше. Разложенные на столе сухие цветы меняют свой смысл.

        Розовый шелк абажура трепещет в темноте и умирает. Вызов призрачным фантомам.

        Ирма рисует ручкой на запястье замочную щель. Ключ лежит рядом.

        По радио идут новости. В китайском квартале пропали две маленькие девочки.

        В водостоках шумит вода. Мимо окна проплывает зонт.
  
        Мир отвык от ярких красок и прямых суждений. Есть только черное и серое.

        Белого нет. Хорошего и плохого тоже.

        Все умерли. Никто не выжил.

        Ирма перемешивает сухие цветы. Непостижимость снова возвращает вещам их первоначальную суть.

        Ирма с силой трёт нарисованную на запястье замочную щель. Тень от зонта на стене больше не движется.

        Дождь льет как из ведра.