Сквозь темное стекло не видно Бога.
Слишком много трилогий, слишком навязчивы и просты мотивы, в них уже не затеряться и не укрыться от вездесущего света и собственных отражений.
Мы не заметили, как осиротели, лишившись собственных минотавров.
Лишившись лабиринтов и первозданной спасительной тьмы.
Потому что вначале была все-таки тьма. И звук.
Потом появился голос.
И он был прекрасен.
И лишь после появилось слово, свет, небо, рай и первое убийство. Жертвоприношения не спасли мир. Ритуалы не спасли душу. Голос был забыт. И всё, что породил свет, нарекли тьмой.
Она больше не найдет нас и не утешит.
Мы научились спать при включенных лампах со снятыми абажурами. Глаза наших поруганных детей остекленели от плазмы. От неба остались одни космонавты, от Бога – буклеты. Изувеченные тела животных больше не трогают нас.
И только минотавры, изгнанные из своих лабиринтов и обитающие теперь в заброшенных штольнях, всё ещё пытаются сохранить остатки той самой первозданной тьмы, чистой и непорочной, в которой, возможно, до сих пор прячется чудовище с ласковыми глазами, которое люди нарекли тысячами именами, чтобы не осталось ни одного.
И в то время когда мы снова и снова плетемся в богадельни, где много света, много радости, и где так мало нас самих, где-то на другом конце земли минотавры стерегут нашу темноту. Нашу душу. Всё остальное от лукового, придумавшего слово и отвергнувшего голос, который мы слышим порой, оставшись в темноте. Но у этого голоса есть только звук, поэтому мы, силясь разобрать слова, которых нет, списываем всё на шепот деревьев или шорохи ветра, и спешим зажечь хотя бы одну свечу. Чтоб не найти во тьме самих себя.
И лишь после появилось слово, свет, небо, рай и первое убийство. Жертвоприношения не спасли мир. Ритуалы не спасли душу. Голос был забыт. И всё, что породил свет, нарекли тьмой.
Она больше не найдет нас и не утешит.
Мы научились спать при включенных лампах со снятыми абажурами. Глаза наших поруганных детей остекленели от плазмы. От неба остались одни космонавты, от Бога – буклеты. Изувеченные тела животных больше не трогают нас.
И только минотавры, изгнанные из своих лабиринтов и обитающие теперь в заброшенных штольнях, всё ещё пытаются сохранить остатки той самой первозданной тьмы, чистой и непорочной, в которой, возможно, до сих пор прячется чудовище с ласковыми глазами, которое люди нарекли тысячами именами, чтобы не осталось ни одного.
И в то время когда мы снова и снова плетемся в богадельни, где много света, много радости, и где так мало нас самих, где-то на другом конце земли минотавры стерегут нашу темноту. Нашу душу. Всё остальное от лукового, придумавшего слово и отвергнувшего голос, который мы слышим порой, оставшись в темноте. Но у этого голоса есть только звук, поэтому мы, силясь разобрать слова, которых нет, списываем всё на шепот деревьев или шорохи ветра, и спешим зажечь хотя бы одну свечу. Чтоб не найти во тьме самих себя.
