Тетрадь Миранды. Маленькая рыжая кошка стережет далекие горы.

         Маленькая рыжая кошка стережет далекие горы. Ветер треплет занавески, за которыми слышен португальский говор и шум листвы, силуэты прохожих в солнечной дымке похожи на призраков. В комнате с белеными стенами спит женщина, которая поет джаз. Мадемуазель Гардо, Вы не видите нашего солнца, но в каждом треке рассказываете нам о своем. Оно согревает наши пальцы и оставляет беспризорными лбы. Мы вечные скитальцы. Невидимые прозрачные пальцы тасуют бесконечную колоду жизни: вот сентябрьская мягкая синева сквозит в чугунных прутьях садовой ограды, за которой бледное незрячее лицо склоняется над клумбой из темно-серых ирисов, в то время как от сладости пионов горчит морозный воздух, плывущий над аллей с ее заснеженными львами. Пасьянс разложен. Персидские ковры и гребень из Китая. Шафран и виски. Шагаловский скрипач и рембрандтовский свет.

        Надевая изношенное мы надеемся, что почувствуем несравненно больше наших доживших до глубокой старости сверстников.

        Мы в них та самая вечность. Прижимаясь лбом к прохладному стеклу, за которым синее море, она излечивается от всех своих недугов и сомнений, становясь всесильной в своей неволи.

        Невольникам дозволено всё. Стать богами, птицами, первым детским словом, сказанным до первого услышанного. Свобода невольников золотит небеса и колосья, серебрит голоса и кубки, в котором пенится вино, и покрывает медью листья и тела. Свобода, о которой мы не знаем, но которую видим во сне и огнях затерявшихся в степи городов, Что-то вздрагивает в нас, сладко и тревожно. Но свобода слишком тяжелое бремя даже для богов. И мы снова прижимаемся лбом к прохладному стеклу и предоставляем времени лепит из нашей вечности фигурки для игр в жизнь.

        Потраченное всегда возвращается к нам, но мы ему уже не рады, оно уже чужое, пахнущее чужими кострами и чужой землей. Говорящее на португальском и отмечающее праздники поминальными блюдами. Мы не знаем, что это мы, обогнувшие земной шар и вернувшиеся домой к своим теням. Теням ведь проще жить. Их не обожжет, не ранит, не убьет. Их не намочит дождь и не раздавит горе. Их не сотрет вишневый цвет и не затмит другая тень. Их не заменит Бог и не отдаст закат. Они невольники, знающие только небеса. Слишком широкие, чтобы куда-нибудь идти, слишком необъятные, чтобы кого-нибудь искать, слишком далекие, чтобы не найти в них себя.

        Маленькие рыжие кошки стерегут далекие горы - лиловые хребты спящих драконов становятся на мгновенье позвонками спящих женщин, с хрипловатым голосом, лучше всех поющих джаз на португальском языке.

Девушка с черной чёлкой. Тёрнер.

        Девушка с иссиня-черной челкой и бледными веснушками вошла в мою жизнь через лекционную дверь, ведущую в один из классов мадридского университета современных искусств. В тот день профессор Скрудж был не в духе, и отчитал опоздавшую слушательницу со всем пылом древнегреческого оратора. Впоследствии Лючия стала любимицей профессора. Хотя и не перестала с завидным постоянством опаздывать на все без исключения лекции и занятия.

        В тот день после лекций мы с Агнией и Маркусом сидели на ступеньках университета и наслаждались последним теплом осени. Солнечные лучи, процеженные сквозь сито все ещё зеленых вязов, ласково скользили по нашим загорелым рукам и согревали макушки. Лужайки тонули в янтарном свете, вечерняя мошкара, послушная невидимому танцмейстеру, исполняла причудливые менуэты. Птичий щебет почти касался молодого месяца, тонкий серп которого был похож на ободок в волосах Агнии. Посеребренный полукруг из проволоки был единственным украшением самой красивой девушки мадридского университета современных искусств, похожей на дантовскую Беатриче. Если, конечно, не принимать за образец красоты изображения средневековых иллюстраторов, питавших стыдливое и от этого ещё более трогательное пристрастие к женоподобным кудрявым юношам, поэтому неудивительно, что порой для того, чтобы выделить из их блестящего роя настоящую Беатриче, нужно было сначала не хило поднатореть в игре «Найди 10 различий».

        Правда, ради справедливости надо заметить, что красота Агния была больше красотой ранних и плохо прописанных боттичеллиевских мадонн, слишком юных и одухотворенных для материнства.

        - Томас козел! Причем козел безрогий, - произнесла Агния тоном, в котором категоричность явно уступала девической мудрости, подкрепленной пока лишь теоретически.

        - Ты права, - поддакнул Маркус, - для таких мудаков, как Томас, рога слишком большая роскошь.

        Агния, не глядя на Маркуса, протянула ему руку.

        - Когда будешь прощаться с девственностью, звякни. У меня есть для тебя отличный вариант. Всё, как ты любишь. Только не затягивай.

        Маркус ощерился.

        - Опоздала, милочка.

        Агния усмехнулась.

        - Себастьян тебе не даст, даже не надейся.

        2:0 в пользу девочек.

        За моей спиной раздался голос:

        - Прикольная у вас компашка. А черепаху можно погладить?

        Из тени дерева вышла девушка с иссиня-черной челкой и  янтарными веснушками.

        В руках у нее была бутылка молока и «Диалоги» Платона.

        В это мгновение я подумал, что мир идеален и прекрасен.

        Очередной глупый мышонок попался в бархатные лапки самого коварного и прекрасного зверя – женщины на фоне тёрновского заката.

Девушка с черной чёлкой. Магритт.

        Всё началось с того, что в нашей скромной квартире на юге Барселоны появилась картина Рене Магритта «Будущее».

        После этого на твоем рабочем столе материализовался синий кактус с единственным цветком цвета ростбифа.

        Одновременно с этим ты записалась на курсы японского фарси и, как будто этого было мало, албанского.

        Через месяц ты заявила, что собираешься написать роман на фарси и создать цикл стихотворений на языке жестов, при этом зачем-то скупив в книжных лавках все издания Уитмена и Платт.

        На время исключенный из сферы вращающихся планет вокруг голубой звезды по имени Лючия, я наслаждался безмятежностью и покоем, вкушая столь непривычную для себя свободу с тихой радостью и (никогда не лишне подстраховаться) тоской во взгляде.

        В конце концов, моя жена всегда была загадкой, разгадывать которую почему-то казалось себе дороже. И инстинкт самосохранения играл здесь не самую последнюю роль. Я любил свою жену, она любила меня. И да, я не из тех, кто будет соскребать краску с картины Джоконды, желая узнать, что скрывается за ее знаменитой улыбкой. Повторю, инстинкт самосохранения сберег больше жизней, чем отказ от брачного договора. Правда, меня сгубило совсем другое. А именно моя дальнозоркость и недальновидность. И это отнюдь не игра слов.

        В тот вечер я возвращался домой с лотком свежих мидий и пакетом твоих любимых зеленых груш, в предвкушении ещё одного вечера бок о бок с любимой женщиной, ушедшей с головой в сочинение романа на фарси (что может быть прекраснее молчащей красивой женщины с россыпью бледных веснушек под иссиня-черной челкой).

        Не доходя до своего дома нескольких кварталов, я услышал вой полицейских машин.

        И почему-то прибавил шаг.

        Возле дома скопилось несколько полицейских машин, среди них виднелся белый фургон неотложки.

        Я с трудом протиснулся сквозь толпу зевак.

        - Что случилось?

        Обращенные на меня взгляды заставили мое сердце громко удариться о лоток с мидиями.

        Я увидел, как ко мне направляется женщина в полицейской форме.

        Взгляды из толпы были по-прежнему обращены ко мне.

        В эту минуту я почему-то подумал, что стоило бы повнимательнее присмотреться и к французской булке, лежащей под звездным небом и маленькому противному вьюнку цвета сырого ростбифа. Через мгновенье я услышал, как ко мне обращается женщина в полицейской форме. На ее красивом длинном лице не было и намека на веснушки.

        - Вы сеньор Гильермо Арис?

        - Да, это я. Что происходит?

        - Пройдемте со мной.

        В этот момент я подумал, что всё пошло не так ещё задолго до Магритта.

Тетрадь Миранды. Храмы

        Помним ли мы ещё о том, что наше тело храм?
  

        Храм с цветными витражами, фигурой распятого Христа и ажурной решеткой для исповеди, через которую, словно сквозь сито, просеиваются души человеческие.

        Оттачиваем ли мы нашу душу, как ювелир оттачивает драгоценный камень, находя в нем все новые цвета и грани, обращая изъяны в достоинства, ради которых убивают, но обладание которыми не делает нас богаче?

        Вслушиваемся ли мы в свое дыхание, единственное, что осталось в нас неизменным с самого сотворения мира?

        Давая обет молчания, мы пытаемся отыскать дорогу к началу. «Язык никто из людей укротить не может». Перед ногами же укротившего свое сердце, лежит весь мир, постигшему уроки молчания, некуда больше идти. Одиночество Бога может принять лишь пустыня.

        Твое сердце храм. Ты можешь разбить в нем сад, построить дом или вырастить детей. Взрастить себя, когда живя вне суеты, всё меньше говоришь, всё больше чувствуешь. Пока однажды порог твоего храма не приступит путник с избитыми ногами и пересохшей гортанью. И ты примешь его. Дашь воду и пищу, омоешь ноги и излечишь язвы, а, расставаясь с ним, поймешь, что провожаешь самого себя. И неважно, сколько ещё предстоит пройти ему по дорогам земли и сколько он пронесет в себе твое молчание. Неважно сколько пройдет времени до того вечера, когда под трескотню кузнечиков ты проводишь за ворота храма ещё одного вечного путника, ещё одного себя.

        Ведь только так мы взращиваем душу, чтоб прикоснуться к небесам. Ногами продолжая оставаться на земле.

Три пары сандалий

         Под нашими ногами поскрипывает песок и хлипкий дощатый пол террасы. Пара тусклых лампочек освещает лишь часть поющих перил, как  их называет Флора. В наступившей тишине слышится треск древесины, вплетенный в шуршание песка, далекого гула моря и почти беззвучного скольжения мотыльков, вспыхивающих на границы света и тьмы.

        Пустыня тонет в непроницаемой темноте. Даже небо сегодня напоминает черную бездну без единой звезды. Единственным источником света является экран сотового телефона в руках у Лидии, я вижу, как ее пальцы с паучьей быстротой бегают по крошечным клавишам. Сосредоточенное выражение лица, складка между бровей углубляется. Вздох разочарования. Экран гаснет. Пустыня не светится. Гул моря усиливает ночную темноту, которая кажется вечной. Возможно, так оно и есть, а солнечный свет существует лишь в нашей голове.

        Мы не двигаемся с места, словно боимся разрушить нечто хрупкое и нерушимое. А может, опасаясь стать частью окружившей нас темноты, исчезнув в воздухе, точно песчаные воронки – три женщины, сидящие на террасе посреди пустыни, взвиваются в черный воздух пыльными воронками и растворяются в нем без следа. Оставив после себя лишь шесть сандалий на занесенном песком дощатом полу. Прекрасная доля, если веришь в то, что завтра все равно встанет солнце и зальет пустыню своим розовым светом. Шесть сандалий на пустой террасе, занесенные тонкой розовой пылью. Это могло бы стать ещё одной легендой-загадкой, которые так любят люди.

        Я осторожно прикасаюсь к своему лицу. Лидия права, слишком богатое воображение. Теперь я думаю о том, что могла бы подкинуть идею с шестью осиротевшими сандалиями Флоре, пусть втиснет их в одну из сцен своей книги, которую она сейчас пишет. Уже несколько дней она не прикасается к своей пишущей машинке, очередной творческий кризис, надо думать.


---


        У Флоры острые скулы, о которые могли бы порезать пальцы ее возлюбленные, будь у Флоры желание заводить романы, подозрительный прищур и мальчишеская фигура. Флора редко замечает людей, обычно ее прищуренный взгляд устремлен за охряный край пустыни, так смотрят в себя и собственные мысли. В семнадцать лет Флора сбежала от отца миллионера, и ни разу не пожалела об этом. Той небольшой суммы, которая каждый месяц приходила на ее имя, вполне хватало на более чем скромные нужды богатой наследницы алмазного короля. Большая часть этих средств тратилось на еду, писчую бумагу и изредка на одежду. Флора наотрез отказывалась от ноутбука, и вот уже три года выстукивала свой нескончаемый роман на старенькой пишущей машинке, заправляющийся чернильной лентой, отчего ее пальцы вечно были в красных несмываемых пятнах. Машинописную ленту Флора приобретала в старенькой лавке у древнего турка, который пропитывал свои ленты исключительно красным цветом всех мыслимых и немыслимых оттенков, от бледно-розового, точно рыбье брюшко до темно-вишного, похожую на женскую кровь. Флора хранила верность карминовому цвету. Флора пила виски с содовой исключительно из маленьких расписных пиал, а когда пьянела, говорила, что обязательно купить черный кадиллак. Когда допишет свой роман.

        Пока же на троих у нам имелся раздолбанный форд-мустанг темно серого цвета, похожий на консервную банку из-под шпрот. Слабое подспорье для трех женщин, живущих посреди пустыни без мужчин, ружей и собак. Зато у нас есть великолепный набор серебряных вилок и отличный нож для резки сыров. Правда, в последнее время он куда-то подевался. Сыр теперь разламывается на куски, так он оказывается ещё вкуснее и пахнет дымом.

        Наутро меня будет стук пишущей машинки. Через стенку спальня Флоры. Значит, кризис миновал. Я льщу себя надеждой, что моя идея с сандалиями не пропала втуне. Кажется, это неплохой задел.

        Лидию я застаю на кухне, как обычно с кофе и сигаретой. Чего-то не хватает. В руках у Лидии нет телефона, зато по столу в живописном беспорядке расположились продукты, среди которых я успеваю заметить пару апельсинов, кабачок, две луковицы, гренки и баночку мяты.

        - Как ты уже догадалась, сегодня на обед у нас марокканская пицца, - кивает на стол Лидия.

        Ее трусики прикрывает красный фартук с рюшами. По голой спине рассыпаны длинные черные волосы, на полных чувственных губах розовая помада.

        Я наливаю себе щедрую порцию кофе с пятью кубиками рафинада.

        - Точно, ничего не забыла?

        - Не знаю, первый раз готовлю, - Лидия стучит пальцем по виску – чистое наитие.

        - Лучше бы это была эротическая фотосессия.

        Кончик сигареты нацелен в мою сторону.

        - Бинго!

        - Что это значит?

        - У нас сегодня не только офигенная пицца, но и офигительный чувак на десерт. Правда, здесь девочек ждет разочарование – судя по всему, чувак - гей.

        - Что, так хорош собой?

        - У него безупречные манеры и извиняющаяся улыбка.

        - Я думала, маньяки более изобрритательны - произносит возникшая в дверях Флора. Она направляется к холодильнику и достает пакет с молоком. На ней как всегда широкий комбинезон и мужская майка. Коротко стриженные волосы взлохмачены.

        - Помечтай. Хотя ты-то как раз понравишься ему больше, чем я или Нэт.

        - И что это всё значит? – спрашиваю я, слегка задетая таким предположением.

        - Без понятия. Красавчик сам напросился в гости. Зовут Генри Лакоста. Работает в какой-то газете Родоса.

        - И что этот Генри здесь забыл? А главное, зачем ему понадобилось общество трех чокнутых девиц, живущих посреди пустыни? Вряд ли вся эта заваруха из-за марокканской пиццы.

        - Я же сказала, без понятия. Объяснил, что пишет статью о каком-то фотографе. Старик, как я поняла, уже полгода как мертв. Но при жизни был весьма одиозной личностью. Фотографии у него и правда жутковатые, я вчера немного погуглила этого гения, плохая затея на ночь глядя, скажу я вам.

        - И что в них такого ужасного?

        - На первый взгляд ничего. Обычные уличные фотографии с детьми, реже с беременными и старухами. Но стоит приглядеться получше... выбирал он явно не простых персонажей.

        - У каждого свои фишки.

        - Скажу больше, старик умел делать ставки. Вы бы видели его особнячок в Оклахоме и ранчо в Техасе. При этом ни одного наследника.

        - Не знаю, как вы, а я заинтригована. Так когда, говоришь, нас почтит своим посещением мистер журналист?

        - Думаю, прямо сейчас и почтит – неожиданно произносит Флора, подходя к дверям с москитной сеткой и толкая ее наружу. До нас доносится звук мотора.

        - Твою же мать, - Лидия вскакивает со стула и несется наверх.

        Так Генри Лакоста спасает всех нас от марокканской пиццы.

 

Кашра. Бедуины под снегом

        Низкие тучи цвета мокрых простыней нависают на городом, ложась невидимым грузом на твои плечи, ты сутулишься, даже когда спишь. На языке смирения теперь приходиться не только говорить, но и молчать. Подзорные трубы, виниловые пластинки - тщетные попытки заглушить черные дыры в собственных сердцах, и как следствие приводящие ещё к большему смирению. В созвездиях оказывается слишком много пустот, в джаз-бэндах – ударных; жизнь кажется иллюзией, а смерть, которая в одночасье лишилась всех своих привилегий, утопией.

        Улицы схвачены тонким прозрачным инеем. В голых ветках боярышника трепещет белый продуктовый пакет. Похоже, кто-то выбросил белый флаг. Первый из множества. На клумбах с пожухлыми астрами виднеются следы от детских сапожек. Это внушает странную тревогу. Начало зимы похоже на бездомного пса с печальными глазами – этот пёс почти сливается с безжизненной степью. Ты не околеешь от холода, пока не узнаешь, что такое тепло.

        В такие дни, как этот, существование лета представляется чем-то сюрреалистическим.

        Впрочем, нынешнее бесснежье пугает не меньше. Обычно ещё до наступления ноября первые метели на пару недель отрезали Кашру от всего остального мира, и превращали ее в идеальное место для тех, кто из всех убийств предпочитает чисто английское, а из согревающего – меланхоличное настроение и жалость к самому себе; снег, отягощенный думами нескольких поколений каширцев, валил тяжелыми грузными хлопьями, калеча телеграфные провода и вызывая частые приступы сомнамбулизма.

        Неудивительно, что зима без снега пугала каширцев и представлялась чем-то зловещим и странным. Но больше случайным и быстропроходящим. Поэтому, несмотря на неутешительные прогнозы синоптиков, каширцы продолжали ждать большого снега. Самые маленькие ее жители с патриаршей невозмутимостью испытывали свои нехитрые транспортные средства в виде салазок и саночек прямо на голых тротуарах; скрежет их полозьев разносился по всему городу и повергал в смущение даже закоренелых атеистов, не говоря уже о мятущихся душах агностиков: ад определенно существовал, если во вселенной существовал звук скребущих по асфальту детских санок.
        

        В это время всеобщего смятение и ожидания лишь старики как ни в чем не бывало продолжали играть в кости, дразня местного дурачка Гришу, который продолжал твердить, что своими глазами видел самую настоящую чупакабру. Старики в чупакабру не верили. Так же как и в чудодейственную силу снега. Вряд ли снег или чупакабра могли избавить людей от душевных болезней. Не говоря уже о смерти. С этим согласился бы всякий, кто хотя бы раз в жизни застревал посреди зимы в маленьких провинциальных гостиницах, и кому по причине отсутствия беспроводного Интернета не оставалось ничего другого, как с тревогой и страхом наблюдать за медленным самоотречением безлюдных улиц от всего мало-мальски сущего и живого. Кабельное телевидение в этих случаях только усугубляло чувство тревоги и тоски, которую, по всей видимости, когда-нибудь придется испытать последнему выжившему Гомо Сапиенсу, пока его город будет медленно уходить под снег. Сожаление, которому нечего вспомнить. Ожидание, которое ничего не ждет. И печаль, которой не ведомо ни то, ни другое.

        Остаются лишь шипение виниловых пластинок, похожее на свет давно погасших звезд и тихий шорох снежных хлопьев, укрывающих своим бесстрастием тонкий панцирь уснувшей до весны земли.

        Белый продуктовый пакет, наконец, вырвался из цепких лап боярышника и белым воздушным шаром поднялся в затянутое тучами небо. Посиневшие от холода призраки бедуинов медленно проплывают мимо. Белый воздушный шар, вновь опустившись на бренную землю – ох, уж это смирение - заскользил по голому тротуару. Бедуины продолжают беззвучно шевелить губами. Из уважения к их молитвам я приглушила 394 сонату Генделя, при этом не отказав себе в удовольствии переехать белый продуктовый пакет, бывший когда-то чьим-то белым флагом.

        Дочь на заднем сиденье машет кому-то в окно. Призраки бедуинов смотрят нам вслед.